Книга Герои. Человечество и чудовища. Поиски и приключения - Стивен Фрай
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Орфей! Орфей! – кричала Эвридика.
Орфей отложил лиру. Не жены ли это голос?
– Помоги, помоги мне! – взывал голос.
Орфей побежал на звук.
Эвридика металась и так и эдак, пытаясь удрать от безжалостного Аристея, чье жаркое дыхание уже ощущала у себя на загривке. В слепой панике споткнулась она и упала в канаву. Аристей настиг ее, но тут уже появился Орфей – он несся к ним и кричал. Аристей, не будь дурак, распознал разозленного мужа, а потому разочарованно сдал назад.
Орфей приблизился и тут услышал, как Эвридика вскрикнула вновь. Канава, куда она рухнула, оказалась домом гадюки, и та сердито напала на девушку, воткнув клыки ей в пятку. Орфей возник рядом, как раз когда Эвридика обмякла в смертных муках.
Он поднял ее на руки. Он дышал за нее, тихонько пел ей на ухо, умоляя вернуться, но змеиный яд сделал свое дело. Душа Эвридики покинула тело.
Вопль, вырвавшийся у Орфея, вселил ужас и страх всей долине. Музы услышали его, услышали и боги на Олимпе. И после Орфей какое-то время не исторгал ни единого звука.
Горе Орфея было абсолютным и беспросветным, какое вообще бывает. Он отложил лиру. Никогда больше не будет он петь. Никогда больше не улыбнется, не напишет песню, даже не напоет, сжав губы, ничего. Все, что осталось ему доживать, он проведет в муках и страдальческом молчании.
Город Пимплея предался скорби, больше горюя по утрате Орфеевой музыки, нежели по жизни Эвридики, как бы ни любил ее народ. Нимфы лесов, вод и гор тоже загоревали. Даже боги на Олимпе изнывали и маялись, оттого что усохла музыка.
Аполлон отправился навестить сына. Орфей сидел на крыльце и смотрел на то самое поле, где Эвридика нашла свою гибель.
– Ну же, – проговорил Аполлон. – Больше года прошло. Не будешь же ты вечно вот эдак распускать нюни.
– Да запросто.
– Что может убедить тебя снова взяться за лиру?
– Лишь живое присутствие моей возлюбленной жены.
– Что ж… – На гладком лбу золотого бога возникли задумчивые морщины. – Эвридика в подземном мире. Врата стережет Кербер, трехголовый потусторонний пес. Никто, кроме Геракла, никогда не возвращался из подземного мира, сойдя в него, и даже Геракл возвращался оттуда не с мертвой душой. Но уж если кому такое и удастся, то лишь тебе.
– О чем ты толкуешь?
– Чего бы тебе не сходить туда за ней?
– Ты только что сказал, что никто никогда не возвращался из подземного мира, сойдя в него.
– А, но ни у кого не было силы, какая есть у тебя, Орфей.
– Какой силы?
– Силы музыки. Если кто и способен укротить Кербера и зачаровать паромщика ХАРОНА – это ты. Если кто и может растопить сердца Аида и Персефоны – это ты.
– Ты и впрямь считаешь?…
– Веруй в то, на что способна музыка.
Орфей ушел в дом, достал лиру из пыльного шкафа, куда запихнул ее когда-то.
– Натяни вот это вместо струн, – сказал Аполлон и выщипнул из головы двадцать четыре золотых волоса.
Орфей перетянул струны на лире, настроил инструмент. Никогда прежде не звучал он прекраснее.
– Теперь ступай и возвращайся с Эвридикой.
Орфей проделал весь путь от Пимплеи до мыса Тенарон на Пелопоннесе, самой южной точки всей Греции[131], – там находилась пещера, где был один из входов в ад.
Тропа на мысу вела вниз, после многих путаных поворотов возникали главные врата, и охранял их Кербер – сплошные слюни, слизь и содрогание, отпрыск первородных чудищ Ехидны и Тифона.
При виде живого смертного, осмелившегося войти в чертоги подземного царства, Кербер в предвкушении завилял хвостом-змеей и обслюнявился. Пропускает он только мертвых, и чтобы мирно обитать на Асфоделевых лугах[132], мертвые несут с собой какую-нибудь еду – умилостивить пса. У Орфея никакой подачки для Кербера не нашлось – только искусство. Трепеща внутри, но внешне уверенно провел Орфей пальцем по струнам золотой лиры и запел.
При звуках песни Кербер, уже изготовившийся прыгнуть и порвать этого возомнившего о себе смертного, жалобно сглотнул и замер. Громадные глазища округлились, пес принялся пыхтеть от удовольствия и радости – эти новые чувства он переживал впервые. Плюхнулся на зад, а затем свернулся на холодных камнях у врат, словно любимая гончая охотника, что грезит у огня после долгого дня в полях. Песня Орфея замедлилась, превратилась в тихую колыбельную. Уши Кербера обвисли, шесть глаз закрылись, три языка с громким шлепком вывалились между челюстей, а три тяжелые головы погрузились в глубокий счастливый сон. Даже змея – хвост пса – обмякла в мирной дреме.
Орфей перебрался через спящего и, продолжая напевать колыбельную, двинулся по холодному темному проходу, пока путь ему не преградили черные воды реки Стикс. Паромщик Харон вытолкал к Орфею свою лодку с дальнего берега, где только что высадил новоприбывшую душу. Протянул руку за платой, но быстро отдернул ее, разглядев, что молодой человек перед ним – живой.
– Прочь отсель! Изыди! – возопил Харон хриплым шепотом[133].
Орфей ответил аккордом на лире и принялся за новую песню – воспевающую обойденное вниманием ремесло паромщика, восславляющую непризнанное старание и трудолюбие одного конкретного паромщика – Харона, великого Харона, чью ключевую роль в беспредельном таинстве жизни и смерти дóлжно восхвалять по всему белу свету.
Никогда еще судно Харона не рассекало хладные воды черной реки с таким проворством. Никогда прежде Харон, загнав лодку на песок, не приобнимал своего пассажира и бережно не помогал ему покинуть борт. И уж конечно никогда за целую вечность подобная глупая бессмысленная улыбка не озаряла лик паромщика, обыкновенно мрачный и бестрепетный. Харон стоял, опершись на шест, обожающий взгляд его вперялся в Орфея, а тот, махнув паромщику напоследок и взяв финальный аккорд, вскоре растворился во тьме коридоров, что вели ко дворцу Аида и Персефоны.
